географ Джедидия Морс не увидел в Ниагарском водопаде ничего особенного, просто "любопытного"; вместо дикой природы Морс, как и большинство просвещенных американцев XVIII века, восхищался хорошо обустроенными деревнями и плодородными землями. Британский художник-иммигрант Уильям Стрикленд также знал разницу между цивилизацией и природой и, говоря от имени просвещенных людей XVIII века, не хотел иметь ничего общего с необработанной природой. В 1794 году Стрикленд рассказывал людям в Британии, что он проехал "около 50 миль за Олбани, достаточно близко к грани варварства, чтобы дать мне представление о стране в состоянии природы, которую я однажды видел и не испытываю ни малейшей склонности к повторному посещению".53

Однако к началу девятнадцатого века художники изменили свое представление о нетронутом ландшафте. Они начали исследовать дикие места и леса Америки и рисовать то, что теперь называли возвышенным величием природы, включая Ниагарский водопад. "Разве наши огромные реки, - заявил Джозеф Хопкинсон в Пенсильванской академии изящных искусств в 1810 году, - не превосходящие представления европейца, текущие по неизмеримому пространству, с холмами и горами, мрачными пустошами и роскошными лугами, через которые они прокладывают свой путь, не являются самыми возвышенными и прекрасными объектами для карандаша пейзажиста?" Дикая природа больше не вызывала страха и отвращения, она стала источником восхищения и удовольствия. Более того, некоторые даже начали "сетовать на меланхоличный прогресс улучшения" и "дикую руку культивации".54

Просвещение проходило и другими путями. Все научные общества, созданные в этот период, от Американской академии искусств и наук в 1780 году до Литературно-философского общества Нью-Йорка в 1814 году, основывались на предположении XVIII века, что наука или образование (эти два понятия приравнивались друг к другу) - это то, что отличает культурных джентльменов от дикарей и делает их гражданами мира. Для просвещенных членов этих обществ наука была космополитичной, таксономичной и созерцательной. Изучение природы поднимало человека "над вульгарными предрассудками" и позволяло ему "формировать справедливые представления о вещах". Оно расширяло "его благожелательность", уничтожало "все подлое, низменное и эгоистичное в его природе", придавало "достоинство всем его чувствам" и учило "стремиться к нравственным совершенствам великого автора всего сущего "55.55

Подобная просвещенная созерцательная наука не должна была быть слишком тесно связана с повседневной жизнью. Хотя Джефферсон всегда подчеркивал, что знания, полученные в Новом Свете, должны быть полезными и применимыми в "общем деле жизни", его ужасала мысль о том, что медицинские исследования могут проводиться в больницах. В его понимании, больницы были благотворительными учреждениями для больных и обездоленных, а не местом для научных исследований. Полезность была важна для просвещенной науки XVIII века , но не всеобъемлюща. "Культивирование знаний, как и культивирование добродетели, само по себе является наградой", - заявил ДеВитт Клинтон в одном из последних отголосков импульса эпохи Просвещения. К 1814 году не только классическая добродетель превратилась в бихевиористскую мораль для американских масс, но и просвещенное знание больше не было собственной наградой: оно стало повседневным инструментом для продвижения американского процветания.56

К началу XIX века ученые, вынужденные объяснять свою безмятежную отрешенность от мира, упорно ниспровергали Просвещение во имя, по словам доктора Томаса Юэлла, "достоинства независимости и славы полезности" и призывали друг друга отвернуться от общих принципов европейской науки во имя американских особенностей.57 Созерцательные и космополитичные науки XVIII века, физика и астрономия, теперь уступили место более жизненным и патриотичным наукам - биологии и химии.

Абстракции Просвещения восемнадцатого века больше не казались актуальными. Как заявил в 1817 году джефферсоновский химик и эмигрант из Англии Томас Купер, "времена метафизической философии, когда ученые рассуждали от общего к частностям... прошли". Знания приобретались снизу вверх и больше не могли быть "абстрактными предложениями" и исключительным делом эрудированных, возвышенных людей; они принадлежали всем и должны были войти "в наши повседневные удобства и комфорт". Купер даже оправдывал изучение химии ее полезностью для приготовления и маринования пищи.58

Он был не одинок в этом желании придать химии полезность, свойственную американцам, над которой с удовольствием потешались британские критики. Джефферсон призывал Купера применять химию "к домашним предметам, к солодоращению, например, к пивоварению, изготовлению сидра, к брожению и дистилляции вообще, к изготовлению хлеба, масла, сыра, мыла, к инкубации яиц и т. д.". Джон Адамс согласился. Он сказал Джону Горхэму, профессору химии в Гарварде, что химики должны забыть о "глубоких открытиях" и вместо этого сосредоточиться на том, чтобы дать "нам самый лучший хлеб, масло, сыр, вино, пиво и сидр".59

В поисках хоть какой-то опоры в народной массе наука все больше погружалась в любопытство и диковинку. Чарльз Уилсон Пил, несмотря на свою преданность таксономическому и созерцательному величию мира природы, тем не менее любил новинки и использовал всевозможные увеселения для привлечения клиентов в свой музей. В конце концов он нанял популярного музыкального исполнителя, который играл на пяти разных инструментах одновременно, используя все части своего тела. После смерти Пила музей перешел в руки предприимчивого П. Т. Барнума и стал частью его передвижного цирка - романтический финал для учреждения эпохи Просвещения.

Другие тоже пытались в духе эпохи Просвещения найти таксономический принцип, под который можно было бы подвести множество явлений. Доктор Сэмюэл Л. Митхилл считал, что открыл элемент, который он назвал септоном и который является причиной разложения и большинства болезней, включая рак, проказу, цингу и стригущий лишай. Но ни один врач не зашел так далеко, как доктор Бенджамин Раш, в поисках универсальной теории, которая избавила бы медицину от сложностей и загадок.

Раш унаследовал систему медицины, в которой количество болезней исчислялось сотнями. Например, доктор Уильям Каллен, учитель Раша в Эдинбурге, записал 1 387 болезней и лекарств. Раш стал приравнивать этот сложный набор болезней к монархическому режиму древности. Он хотел строго систематизировать свою нозологию и создать просвещенную медицину, которую простые люди находили бы такой же разумной и понятной, как и республиканское правительство. "Не более необходимо, чтобы пациент не знал о лекарстве, которое он принимает, чтобы оно его излечило, - говорил он, - чем то, что дела правительства должны вестись в тайне, чтобы обеспечить повиновение законам". Если бы медицина Старого Света была достаточно упрощена и республиканизирована, утверждал он, медицине можно было бы "обучить с меньшим трудом, чем учат мальчиков чертить на бумаге или грифельной доске фигуры Евклида". Даже медсестер и жен можно научить применять лекарства. Раш читал лекции своим студентам на английском языке, призывал покончить с прописыванием лекарств и написанием диссертаций на "мертвом языке" латыни, и даже стал выписывать лекарства и средства по прямой почте и через газеты.

Но он позволил своей просвещенной реформе медицины выйти из-под контроля. Под влиянием своего сокурсника по